Летом 1980 года я закончил школу, поступил в институт, немного посмотрел
олимпиаду и случайно попал на похороны Высоцкого. И после всего такого
мне очень захотелось поступить в автошколу и получить права. Денег на
обучение и бензин у меня не было, очередь в школу была на пару лет и я
отправился в военкомат. По слухам, ходившим в нашем дворе, если
правильно подойти к прапорщику Будунцу, занимавшемуся воспитанием и
подготовкой будущего личного состава, вполне можно было попасть в школу
ДОСААФ от военкомата.
- Здравие желаю, товарищ Федор Матвеевич, - прикинулся я дураком по
стойке смирно, в кабинете прапорщика, - я в армию хочу, но по годам не
вышел, разрешите обратиться, если что?
- В десантники небось, или в морскую пехоту хочешь, - саркастически
прищурился прапорщик, взвесив меня взглядом и нисколько не удивившись
моему бодрому идиотизму.
- Неее, - затянул я заранее приготовленную песню, - чего я там не видел,
в морской пехоте? Я военным водителем хочу быть и на машине ездить.
Будунец, по тем же слухам до военкомата служивший в автобате и радеющий
именно за свое военное сословие, расцвел как майская роза и приказал
садиться.
За час мы обсудили с ним все приятности армейско-водительского бытия, и
первого сентября я начал учиться сразу в двух местах: в институте и
автошколе, попеременно прогуливая чего-нибудь одно.
Наконец вожделенная красная книжечка с категорией «С» и без надписи «без
права работать по найму» легла ко мне в карман. Настала пора известить
военкомат, что я их надул, а заодно отнести туда справку о поступлении в
институт.
Будунец, встретивший меня широкой улыбкой, увидав справку орал
пятнадцать минут. Самое доброе слово, отправленное им в мой адрес было
настолько нецензурным, что повторить его я — строитель с многолетним
стажем прилюдно не возьмусь и сейчас. Оторавшись, прапорщик вытащил из
шкафа мое тощее личное дело. Открыл, поскрипел немного мыслью, и
злорадная ухмылка появилась на его физиономии.
- Так ты еще и спортсмен, - произнес он загадочно, прерывисто дыша после
крика, - КМС, значит, да ты у меня теперь будешь честь военкомата, как
призывник до конца жизни отстаивать, сволочь, на всех соревнованиях.
- Будешь?! - переспросил он утвердительно, глядя на меня в упор глазами
расстрельной команды, - а не будешь мы тебя все равно повесткой вызовем.
- Не надо повесткой, товарищ прапорщик, - прочувствовал я свою вину
перед государством, - отстоим честь где скажете.
- Послезавтра в пятницу у нас межрайонное троеборье по призывникам
восьмого класса: лыжи - пять километров, стрельба и метание гранаты.
В четырнадцать ноль ноль от военкомата отходит автобус, - прапорщик
сверился со своими записями, - ты теперь Вова Сидоров 1966 года
рождения. Прибыть со своими лыжами и не опаздывать.
Нет, для КМС по биатлону лыжная «пятерка» и "лежка" в тире - что для
водолаза пыль только мельче. А там еще три патрона пристреляться дали и
стрелять «с ремня» разрешили. Восемь выстрелов я попал, а двумя соседям
помог справа и слева. Все равно, когда больше пяти раз в бумажную
десятку попадаешь не всякий баллистик определит сколько попало.
В общем после двух этапов я, а если быть точным - неизвестный мне
Сидоров, лидировал с таким отрывом, что для первого места ему надо было
одну зачетную попытку с гранатой.
Гранату метали на пришкольном стадионе. Неровный строй мальчишек и меня
в разношерстных спортивных костюмах стоял возле полуразвалившихся
деревянных трибун, на чуть припорошенном снегом поле выделялся красными
линиями сектор для метания, военкомы и прочие военкоматовские офицеры,
явно не терявшие даром времени пока мы бегали и стреляли, толпились
возле судейского столика. Немного за сектором, около линии, обозначающей
норматив ГТО стоял прапорщик Будунец с красным и белым флажками.
- Сидоров! - раздалось по стадиону.
- Я! - соврал я.
- К метанию гранаты приступить!
Я подошел к столу и взял первую гранату. Она была холодной и скользкой.
Я разбежался и метнул. Граната «соскочила» с руки и весело кувыркаясь
полетела в сторону прапорщика. Будунец растопырил руки с флажками и не
отрываясь смотрел на приближающийся предмет.
- Ложись, мудак - заорал кто-то из офицеров, - ща убьет.
Советские прапорщики не сдаются. а может и не ложатся. Граната упала в
полуметре от ботинок прапорщика и отскочила мимо, обдав его брызгами
льда. Прапорщик поднял красный флажок: граната ушла за сектор.
- Незачет, - сказал главный судья соревнований, голосом, обозвавшим
Будунца мудаком, - вторая попытка, Сидоров.
Я взял вторую гранату.
- Ты пойми, Сидоров, мы тут не на точность кидаем, а на дальность. Не
надо в прапорщика целиться. Ты просто возьми и подальше кинь. Понял,
сынок?
Конечно я понял, не полный же идиот. Я вообще в него не целился, у меня
случайно получилось. Разбежавшись, я кинул вторую гранату. Скользкая
сволочь. Вторая «соскочила» тоже. Только в этот раз граната летела
аккуратно в лоб прапорщика с флажками.
- Пиздец, - подумал я и на всякий случай зажмурился, чтоб не видеть дело
рук своих.
- Пиздец, - раздался сзади голос судьи.
- Гы, - сказал он же секундами позже, - ты смотри верткий какой, а с
виду не скажешь.
Я открыл один глаз: Будунец, уже поднявшись с земли, махал красным
флажком и грозил мне кулаком другой руки.
- Незачет, - сказал главный судья соревнований, - третья попытка. Слушай
боец, - судья перешел на отеческий тон отца-командира, разговаривающего
с дебилом-новобранцем - мы все знаем, что ты метко стреляешь, но я тебя
прошу пожалей прапорщика. У него дети.
Стоящие за ним офицеры дружно заржали. Чего смешного в детях? - подумал
я и взял третью гранату.
Я разбегался, как учил наш физрук на уроках физкультуры. Я перешел на
приставной шаг, перекрещивая ноги. Я мысленно представил себе, как
красиво и далеко летит граната «под сорок пять градусов». В мыслях я уже
стоял на пьедестале почета, но немного поскользнулся и граната опять
ушла в сторону прапорщика.
На этот раз он поступил умнее чем казался. Не дожидаясь моего броска он
побежал к трибунам и залег под скамейку. В него я не попал. Я попал в ту
самую лавочку.
Из под скамейки наконец-то показался белый флажок.
- Я не понял, - сквозь смех офицеров раздался булькающий голос главного
судьи, - «зачет», или прапорщик сдался? Граната не попала в сектор, я
ставлю незачет.
Прапорщик выбрался из под трибун и показал красный флаг. Наш военком
подошел к главному судье и чего-то зашептал ему на ухо.
- Слышь Иваныч, - громко ответил судья, - не дам я твоему чемпиону
четвертую попытку и не проси. Во-первых, с четвертого раза этот снайпер
прапорщика точно добьет, а во-вторых, не по правилам.
Что интересно, больше меня, а точнее Сидорова, на соревнования за
военкомат не вызывали. Жаль. Я вообще-то в школе чемпионом был по
метанию гранаты. Мне просто не повезло тогда, честно.

Петрович руководил одним из ЛПУ МГ ОАО "Газпром". За, исполнившиеся ему,
шестьдесят лет он прошел огни, воды и трубы, причем трубы, перед тем как
пройти, еще и построил в большом количестве, ибо начинал будущий Газпром
в числе первых. Начальником Петрович был от бога: управление свое знал
до последних штуцеров и гаек, как мог обеспечивал подчиненных жильем,
зарплатой, "путевочными" льготами и медобслуживанием, построил в поселке
школу, лучший в республике детский сад и даже роддом. Не на свои же
строил, спросите? Да не на свои. Но "выбивал фонды", организовывал
стройку, смотрел за нами - подлецами-подрядчиками именно Петрович, а это
немало.

Петрович и сейчас мужик жесткий и требовательный, когда на пенсии, а уж
тогда - я уж не знаю как и объяснить. Ненавидел он лентяев и
бездельников лютой ненавистью. Как всякий руководитель советской поры
Петрович их сначала перевоспитывать пытался, а не получалось - шугал и
гнобил по-страшному и боялись они его как огня на своем производстве.
Они даже своих ленивых детей им пугали, рассказывая про Петровича
людоедские истории, а уж новых сотрудников пугать начальником - сам бог
велел.
Запуганная таким образом Ольга, только-только устроившаяся в
строительную группу ЛПУ, совсем не удивилась, когда какой-то "шутник"
заявил ей, что на ЛПУ существует график, по которому все женщины
коллектива ходят к Петровичу домой доить корову. Петрович де корову
недавно купил, а самому доить в лом, жены нет - разведен, вот он барщину
и устроил. Ольга вообще-то девка боевая, себя в обиду не даст, она даже
прорабом на стройке работала, но. Но так сложилась судьба, что ее,
выскочившую в свое время замуж за красавца-танкиста, муж увез служить в
таджикский Ленинабад, а уж из Ленинабада их попросили сразу, как только
советская власть с дружбой народов кончились. Детей еще двое маленьких.
Беженцы в общем. И на трудную судьбину несмотря, Ольга собрала остатки
мужества и отправилась к Петровичу, если не протестовать, то хотя бы
сказать, что коров она доить не умеет.
- Петрович! - начала Ольга с порога кабинета, но фразу не закончила и
неожиданно для себя заплакала.
Петрович, который если что не любит больше лентяев, так это женских
слез, встал из-за своего начальственного стола, Ольгу от двери отвел,
усадил, всучил свой белый накрахмаленный платок, водички в стакан налил.
Самому любопытно, конечно, чего это новая сотрудница к нему поплакаться
пришла, но видит, что толку не будет пока не успокоится.
- Пииитровииич! - говорит, Ольга скворь слезы и вслипывания, - Я не умею
доить корову.
Петрович давно начальником. К нему люди со всякими проблемами приходили.
Он даже и не удивился совсем.
- Ничего, - говорит он, успокаивающе ласково, - дело несложное,
научишься. Не стоит так переживать-то.
- Пииитрович! - продолжает плакать Ольга, понимая, что ей не отвертеться
от дойки и от этого расстраиваясь, - я никогда не научусь доить корову.
Петрович, вспомнив, что у Ольги двое маленьких детей, что они беженцы,
что у нее еще и муж танкист, уже точно решил: Ольга купила корову чтоб
кормить детей и мужа, а доить не умеет и ревет именно по этой причине.
Надо помочь, еще решил Петрович, и успокоить.
- Научишься, научишься, - продолжил он свою речь, - все просто, я
попрошу - тебе помогут, первое время, а потом и сама и привыкнешь.
Ольга, которой совсем не улыбалось "доярочная" работа по
совместительству, постепенно успокаивалась, вытирала слезы, но начинала
злиться.
- Петрович! - заявила она неожиданно твердым голосом, - я повторяю: я
не умею доить корову, я не буду доить корову.
- Оля, - Петрович наконец-то вспомнил, как зовут новую подчиненную, а
заодно кое-что из коровьей анатомии, - если корову не доить, она
умрет.
- Причем в муках, - вспомнив еще животноводческих подробностей и про
большую Ольгину семью, добавил Петрович, - жалко ведь животину, да
и семья без еды останется.
- Как без еды? - удивилась Ольга, - Вы что, меня из-за своей коровы с
работы выгоните?
- Не выгоню, конечно, но выговор я бы тебе за жестокость влепил, если бы
право имел, - Петровичу действительно стало жалко обреченную корову,
но людей он любил больше животных, - но корову ты продай, раз доить не
хочешь.
- Как это я продам вашу корову? - Ольга перешла в наступление,
почувствовав в начальнике слабину, - Вы сами ее продать должны и
сотрудников больше не заставлять за ней ухаживать.
- Постой, каких сотрудников продать и какую корову ухаживать, - опять не
понял Петрович, - толком объяснить можешь?
- Мне сказали, - Ольгины слезы уже совсем высохли, - что завтра моя
очередь доить вашу корову. По графику. А я не умею и не буду. А вам
лучше ее продать и людей не мучать.
- Теперь понятно, - фыркнул Петрович, - у меня нет коровы. Графика тоже
нет. Шутники есть. Кто, говоришь, тебе про график сказал? Хотя,
неважно. Делаем так. - Петрович отошел от Ольги и уселся в свое
кресло, - у тебя сарай же есть? Есть. Я эти проекты с хозпостройками
сам выбирал. Сарай есть, корову с сеном я тебе организую к вечеру. А
ты передай шутникам: Петрович свою корову тебе подарил, график дойки
отменил - теперь шутник ее постоянно доить будет. Передай обязательно
и скажи, что я утром проверять приеду. Можешь идти.
И Петрович, никогда не бросавший слов на ветер, стал звонить директору
ближайшего "колхоза", чтоб договориться о месячной аренде коровы.
Месячной потому, что Ольга корову доить не умела, а больше месяца дойки
- слишком жесткое наказание даже за такую шутку.

Три приятеля прогуливали лекцию. Не думайте о них плохо – эти трое
совершенно нормальные студенты, впоследствии окончившие институт с
красными дипломами. Лекция была по научному коммунизму, а последняя
кружка пива, выпитая в перерыве в "пнях" (пни - пивная напротив
института) - немного лишней. Опоздав к началу лекции, друзья скрашивали
жизнь неторопливой мужской беседой в укромном уголке института. Где и
были застуканы КООДом (Комсомольский Оперативный Отряд Дружинников). В
завязавшейся словесной перепалке победу одержали шестеро КООДовцев. А в
возникшей потасовке первый раунд выиграли друзья – один мастер спорта и
полутяж, второй КМС, но легкого веса, третий просто помогал. Во втором
раунде к противникам подтянулось подкрепление в виде проректора по
режиму, которого бить было не то что бы несподручно, а как-то
неправильно. Друзья сдались непобежденными и были препровождены и
переписаны. Третий раунд был на следующий день. Первую лекцию
преподаватель и декан начал воспитательной речью:
- Вчера стены нашего института, этого святого источника знаний,
омрачились безобразной дракой, учиненной вашими товарищами. Где эти
трое? Пусть они встанут. И стоя примут общественное порицание и
осуждение.
Троица поднялась. В течение пятнадцати минут речь декана, призывавшего
на головы провинившихся кары небесные, партийно-комсомольские и
общественные, сопровождалась только их мужественным сопением.
- А теперь, - сказал декан, завершая обличение, - пусть встанут
староста, комсорг и профорг и прилюдно расскажут, как они допустили
такие вопиющие пробелы в воспитательной работе. Почему они не встают?
Их что, нет на лекции?
Староста, комсорг и профорг на лекции были, но встать не могли. Очень
трудно встать, если уже стоишь.

К музыке я глух, но очень отзывчив. С детства. В том смысле, что петь
люблю, а слуха никакого. "Ой мороз, мороз" в моем исполнении производит
неизгладимое впечатление и запоминается навсегда. Очень давно
выяснилось. Я только во второй класс пошел, когда родителям пришла в
голову мысль дать мне музыкальное образование. Мой дядька, окончивший
консерваторию, преподававший, а потом, некоторое время, даже
директорствовавший в местной музыкальной школе, прослушав меня, уперся
было рогом, но уступил напору старшего брата и я был зачислен. Дядька,
чувствовавший некоторую ответственность за своего будущего ученика
подарил мне старенькую мандолину и какую-то фигню, в которой по
прилагавшемуся смычку можно было узнать небольшую скрипку.
Надо сказать, что подарки меня заинтересовали мало и только с точки
конструкции и всяких винтиков, называемых почему-то колками. В то время
меня гораздо больше занимали упертые из отцовской библиотеки две книги.
"Система самбо - боевое искусство" Харлампиева, с очень интересными
картинками захватов и бросков и толстый учебник химии Глинки с
непонятными, но зачаровавшими меня словами. А еще хомяк.
Эта рыжая сволочь в очередной раз прогрызла свою клетку и сбежала за
шкаф. Чувствуя нехилую для ребенка ответственность за зверя, и потратив
день на его выковыриварие из под шкафа, клетку я починил. Проволокой. В
качестве проволоки исключительно подошли струны от мандолины и скрипки,
выкушенные оттуда бокорезами. Чтоб никто не заметил я натянул в место
струн обычный бумажный шпагат. Таким когда-то в магазинах перевязывали
всякие свертки и торты. Опробовав полученное и не заметив никакой
разницы в звучании, я тут же забыл об инструментах и занялся
опробованием Харлампиева на валике от дивана.
Клетка отцу понравилась. Меня бы, наверное, похвалили, но дядька,
возмущенный до глубины души, моим варварским отношением к смычковым
мандолинам, нажаловался отцу и труд остался неоцененным. Отец у меня,
слава богу, у меня человек мудрый и выдуманное им наказание меня
полностью устроило. Мне запретили заниматься музыкой.
Подумаешь, какое дело, - петь вполне можно и по пластинкам выучиться, -
решил я, - достал из шкафа мамин любимый диск с Барыней и тем самым
морозом на другой стороне. Через неделю упражнений диванный валик лопнул
по шву, терпеливая моя бабушка начала повязывать голову пуховым платком,
закрывая уши двумя его слоями, а у хомяка пропал аппетит и желание
вылезать из клетки. Но песню про мороз я выучил без всякой музыкальной
школы. Расстраивало меня только одно: практически полное отсутствие
слушателей. Бабушка ссылалась на внезапную мигрень, мама на усталость и
заочные контрольные МОПИ им. Крупской, отец отбыл в очередную
командировку, а все мои друзья считали пение полностью "дефчачьим"
делом. Единственным слушателем был хомяк, не имевший, как я сейчас
понимаю, другого выхода из клетки. Но в жизни мне везет. Везет всегда и
в больших количествах.
Не прошло и пары дней, как двери нашего класса распахнулись и в них,
прервав урок, влетела наша новенькая учительница пения - совсем
молоденькая девица в модной мини юбке. Мы встали и сели. Пошептавшись
немного с нашей классной дамой она объявила следующее: намечавшийся на
завтра сборный концерт школьного хора и сольных исполнителей под угрозой
срыва. Все исполнители и половина хора полегли с ангиной, обожравшись
мороженого, после выездного пения в соседней школе. И если хор еще
споет как-нибудь в половинном составе и уже репетирует, то сольные певцы
могут только хлопать в ладоши дома. Срочно нужна замена. Не может ли к
кто-нибудь из нас спеть русскую народную песню?
- Ну, я могу, - я встал и покраснел от смущения, гордо оглядывая,
одноклассников, - как раз недавно разучил одну. Песня ямщика называется.
Сидящий рядом Колька покрутил пальцем у виска, а невоспитанный Леха
просто заржал. Зато симпатичная Маринка обернулась, встряхнув бантиками,
и заинтересованно улыбнулась. Пришлось покраснеть еще сильнее.
- А знаешь ли ты, милый друг, ноты? - спросила удивленная неожиданной
инициативой снизу классная дама, - и сколько раз тебе повторять, что
взрослым "нукать" неприлично?
- Ну, знаю, - не моргнув глазом соврал я, не видя обратной дороги, - у
меня дядька директор музыкальной школы.
Железный аргумент произвел впечатление.
- После уроков зайди в музыкальный класс, - молвила учительница пения и
удалилась радостно крутя красивой попой.
Господи, какими наивными были наши учителя, как они верили детям, думаю
я сейчас. Сейчас, когда я на тридцать лет старше тогдашней
семнадцатилетней учительницы пения с уничижительной кличкой "певичка".
А тогда, я еле доёрзал оставшийся урок и отправился на третий этаж
школы, куда такой малышне вход был обычно заказан. Ну, если только тебя
потащат в учительскую на разборки, за курение в туалете, разбитый
товарищу нос, вынесенное стекло или еще какую невинную детскую шалость,
вроде "дымовухи" из расчески.
В музыкальном классе меня ждали.
- Вставай рядом, - сказала Певичка, усаживаясь за пианино и разминая
пальцы. Зазвучала незнакомая мне музыка.
- Разминается, наверное, - сообразил я.
- Тебя темп устраивает? - спросила Певичка.
- Какой, нафиг, темп, если музыка не та? - подумалось мне, - ее же на
баяне играть нужно, как на пластинке, а пианино здесь никаким боком не
вертелось.
Поискав глазами баян и немного выждав, я, все-таки, решил не сдаваться:
- Нормальный темп, но вот тональность...
- Чего тональность? - немного ошалела учительница, - Я всегда так...
- А вот я бы добавил минорности, - перебил ее я, выдав незнакомое мне
слово слышанное от дядьки. И смягчил, показав пальцами, - совсем
чуть-чуть.
На мое счастье, наши занятия были прерваны школьной техничкой тетей
Любой, ввалившийся в кабинет со шваброй и ведром.
- Все, Галка, выметайся, - проворчала она приступив к уборке, - опять до
ночи бренчать собралась. Иди уже, не мешай работать. Мальчишку до дома
проводи только, чтоб не натворил чего. Знаем мы их. Нечего ему
репетировать, он и так весь подъезд своими песнями замучал.
Вот что правда то правда: по дороге я мог чего и отчебучить. Тетя Люба
жила в соседней квартире, дружила с моей бабушкой и знала меня, как
облупленного с самого рождения. И мы ушли домой.
Перед началом концерта, все исполнители толпились за кулисами актового
зала и волновались перед выступлением в ожидании рассаживании публики.
Под ногами у выступающих путался школьный Шарик. Шарик - это не шарик, а
собака и всеобщий любимец. Мелкий и пушистый по своей породе, он жил при
столовой, раскормлен был до шарообразного состояния, вследствии чего,
был добр до безумия и сносил небезопасные для здоровья детские ласки с
терпением плюшевой собаки. Наконец начался концерт.
Я выступал вторым. Дождавшись объявления меня, я вышел на сцену,
поклонился публике, выставил вперед правую ногу и милостливо кивнул
таперу в лице Певички:
- Давай фигачь, а то народ заждался.
Она заиграла, я запел не попадая в такт, но пронзительно громко и очень,
как мне казалось, душевно.
Народ в зале зашевелился, сидящий рядом с Маринкой Леха (везет же гаду)
зааплодировал, а я продолжил свою трагическую песнь, взяв чуть повыше.
Среди зрителей раздались редкие одобрительные, как мне казалось, смешки.
И я запел с большим чувством, как только мог. Когда я добрался до своей
"ойревнивой" жены, в зале не только смеялись, но и плакали. Я хотел было
обрадоваться реакции публики, как мне начали подпевать сзади. Не
прерывая песни я обернулся: чуть левее меня, на сцене сидел Шарик и
подвывал, задрав голову. У него выходило ничуть не тише чем у меня, но в
такт он попадал лучше.
- Вот паразит, - думал я и пел, - не мог раньше вылезти.
А в зале, внимая грустной пестне, рыдали все. Мысли мои были прерваны
рассерженным голосом директора:
- Кто пустил эту скотину на сцену, - вопросил директор, - уберите ее
немедленно.
Физрук, географ и трудовик - все школьные мужики бросились выполнять
указание. Музыка кончилась, но я допел до конца, не обращая внимания на
беготню за спиной. Не знаю, как Шарику, а мне больше так никогда не
хлопали.
Но до сих пор меня мучает один вопрос: почему ни у физрука, ни у
географа, ни у трудовика не было сомнений какую скотину имел ввиду
директор. Может он им пальцем показывал? Это же неприлично при учащихся.

В детстве у всех есть мечта.
Когда Сашка был маленьким, кто-то мечтал о вещах совершенно
приземленных, и сразу как вырастет хотел стать космонавтом, пожарником
или библиотекарем, а кто-то наоборот мечтал о высоком и думал, что будет
гаишником, товароведом, или, на худой конец, какой-нибудь валютной
проституткой. Сашкина детская мечта выпадала из общего ряда напрочь.
Сашка мечтал о Государственной премии. Вот сделаю чего хорошего для
страны, мне дадут Государственную премию и можно будет купить много
фруктовых мороженых по семь копеек и еще останется маме на платок. Зачем
маме платок Сашка тогда не думал, но во всех смотренных им кино матерям
дарили платки, а они в ответ плакали. От радости.

Шло время. Сашкины сверстники давно забыли про свои мечты, забыли про
космонавтов и проституток. Сашка про Государственную премию помнил. Он
очень хотел чтоб его наградили Государственной премией. И не только
хотел - он действовал. Он окончил институт и пошел работать в оборонку
только потому, что в оборонке Государственные премии давали чаще чем,
например, в сельском хозяйстве. Может быть меня поправят сельские
труженики и скажут, что это не так, может быть, - это не главное.
Главное то, что Сашка работал хорошо. Он думал, что за плохую работу
премии не положены. Тем более премии Государственные. Только Сашке не
везло с премией. Нет, он всегда на переднем крае, он всегда впереди
затыкает все дыры и всегда это лучше всех у него получается. А с премией
Сашке не везло: обязательно находился кто-нибудь кому эта премия больше
чем Сашке положена. Облом за обломом. Сашка не унывал. Время есть
работаю хорошо, - думал он, - не дали сейчас, на другом объекте
заработаю. Мечта ведь.
Наконец, вроде бы, судьба повернулась к Сашке лицом за этот объект
премию должны были дать непременно. И непременно Сашке. Директор ему так
и сказал: Вы, Александр Николаевич, первый кандидат на Государственную
премию от нашего КБ. Сказал, подписал приказ, направляющий Сашку членом
Государственной приемочной комиссии. Чтоб наверняка. Подписал и проводил
Сашку объект принимать, т. е. сдавать, или принимать все-таки? Не
главное.
Главное, что буквально накануне сдачи объекта Сашке позвонили. Позвонили
и сказали, что он опять пролетает. Мимо кассы. Потому что у одного
генерала юбилей. а значит ему эта Государственная премия важнее и
положенней. Гораздо. А еще сказали, что того генерала и еще одного
генерала в состав комиссии включили. Ну это понятно: раз объект
принимал, в комиссии был значит достоин премии. Директор звонил, между
прочим. Сам. Сказал. чтоб Сашка не расстраивался, потому что уж в
следующий раз...
А Сашка и не расстроился. Он только повел себя несколько странно: взял,
сходил посмотрел на этого лысого генерала и поздоровался, взял пару
напильников и кусок нержавейки, взял пасту ГОИ и кусок тонкого фетра,
взял паяльник и кусок припоя. Со всем этим Сашка уселся в углу номера,
закрыл своими широкими плечами свои намерения и ну мастерить. Медлено и
вредно. Напильником пошваркает, паяльником подымит, фетром потрет и по
новой напильником. Всю ночь просидел.
Наутро комиссия на объект пошла. Объект хитрый и опасный. И
взрывоопасный, и пожароопасный. Оборудование дорогое, нашей, между
прочим, разработки, а лучше иностранного. Чтобы оборудование сберечь во
всех зданиях БАПСов понаставили. Нет именно через букву "П" пишется.
Потому что БАПС это система пожаротушения такая. С офигенным внутри
давлением: там воду пороховым зарядом из емкостей выдавливают и эта вода
через форсунки хлещет. Если что. В том смысле, не если что, а когда
датчики сработают. Оптические: как сверкнет, не дай бог, так датчик
срабатывает и БАПС потоп устраивает похлеще вселенского.
Ходит комиссия по объекту, бронедвери все настежь, в цехах все фонарики
и лампочки горят - комиссии работу показывают. Даже батареи отопления
шпинделяют вовсю - хоть и лето, а котельную тоже испытывать надо.
Комиссии жарко. Комиссия потеет. Особенно генералам - им министр еще не
разрешил кители снимать с фуражками. А еще генералы в два раза больше
потеют, потому что вчера в номере отмечали премию Государственную. Сашка
видел, когда здороваться ходил.
И вот в одном помещении, где особенно жарко было, генерал не выдержал:
фуражку снял и лысину платочком вытер. Так и сверкает лысина.
Досверкалась. У БАПСа есть такое свойство, что вода со всех сторон
хлещет. Быстро так. Секунды две и метр от пола уровень. Было бы больше -
бронедверь открыта, через нее много вытекло. Все мокрые. Совсем мокрые -
в БАПСе семнадцать атмосфер давление. Видели на автомойках какими
аппаратами машины моют? Так вот это со всех сторон и сильнее. Даже
отряхиваться бесполезно. А кого и с ног сбило. Сашка сухой только - он
успел за бронедверь спрятаться а потом на нее и восе залез, чтоб ноги не
замочить. Все на генерала орут, хотя и не почину - на генералов орать.
Орут, лысым хером называют, и журят, что фуражку снял и лысиной сверкал
перед датчиками. Генерал молчит, на карачках ползает - фуражку ищет.
Только Сашка на генерала не орал. Сашка снял с лацкана и спрятал в
карман значок. Блестящий, полированный, самодельный значок с ракетой и
надписью. Такие значки многие видели - на дембелях-ракетчиках. Сашка
оказывается себе значок ночью делал. Классный значок, только все такие
значки выпуклыми делают, а у Сашки вогнутый получился. Зато блестит
сильнее и "зайчики" красивые.
В общем, Сашка значок спрятал и тихо так мне сказал: "Знаешь, Игорь, ну
ее нахуй - премию, не для премий живем". Никто тогда не услышал. Кроме
меня.
А премию Сашке дали. Государственную. И орден дали. Потом. Потому что
жить надо не для премии. Даже если мечта есть. Платок он купил.

Лет 15 назад работали мы (все участники этой истории - семь молодых специалистов
и руководитель бригады) в неком оборонном КБ.
Много было командировок по небольшим городам СССР, в том числе
и в г. Каменск-Шахтинский, где все и случилось.
В общем, представьте себе: заводскую гостиничку, жару в 40, такую, что мокрая
простыня, накинутая на почти голое тело, высыхала минуты за 3. По коридорам этой
гостиницы в выходной день мается восемь человек, кто в плавках, кто в простынях -
ходят к друг другу в гости. Один самый хитрый решает испить зеленого чайку
и поскольку, как обычно в гостиницах, шнур кипятильника дотягивается от того
места, куда его положено воткнуть, только до кровати, ставит на кровать тарелку
на нее стакан, опускает кипятильник…
Закипело. В нарушение правил техники безопасности (как потом объяснил
руководитель), этот хитрый молодой человек, вместо того, чтобы просто взять
стакан и насыпать туда заварки, сел на кровать. Весь кипяток выплеснулся ему
под место на которое люди одевают плавки. На дикий рев сбежались все бродящие
по коридорам. После осмотра места происшествия выяснилось, что без вмешательства
советской медицины не обойтись. Руководитель вспомнил, что за квартал
от гостиницы видел здание дежурной поликлиники, куда все восемь человек,
одев на пострадавшего сатиновые штаны и придерживая их (штаны) сзади руками,
чтобы не так больно, и отправились. Двух этажная больничка встретила нас запахом
карболки и вежливой бабушкой в регистратуре на первом этаже, которая,
поинтересовавшись острая ли боль, и у кого болит, отправила нас выше, сказав,
что врач как освободится, больного вызовет. Через 5 минут ожидания из кабинета
показалась симпатичная девушка и пригласила пострадавшего зайти. Через несколько
секунд из кабинета раздался истошный женский визг. Все ломанулиль посмотреть.
Поликлиника оказалась стоматологической, а на вопрос покажите, что болит,
пострадавший снял штаны. Девушка-врач видимо вспомнила, что в коридоре еще
семь мужиков.
P.S.
А задницу все-таки смазали мазью от ожогов полости рта и, кстати, быстро зажило.

Хотел бы я с ангелом-хранителем познакомиться. Посидеть по-человечески и
между рюмкой-другой выспросить подробности его трудового договора и
должностной инструкции. Узнать хочу - есть у них выходные и отгулы за
круглосуточную работу, ходят ли они в отпуск, или у них вахтовый метод
"без проездных"…

Колька сидел на подоконнике открытого окна своей квартиры на пятом
этаже и держал в руках орущее чудо японской техники – большой, тяжелый
и двухкассетный магнитофон, привезенный ему из Сингапура. За окном
стоял летний вечер и много чего еще красивого, но Кольку это все
интересовало мало – он смотрел на танцующих "одногрупников" своей
будущей жены Галки.
Нет, повод-то для танцев, конечно уважительный - Галкина группа
вечернего факультета, наконец-то закончила мучить преподавателей своими
знаниями и, получив заветные "ромбики", решила их обмыть. Тем более что
Галка еще три года назад клятвенно обещала как только, так сразу и
отношения оформить и детишек нарожать. Там, как получится, но штуки две
с гарантией.
- Коля,- обратилась, к нему, раскрасневшаяся от танцев Галка, - слезь с
подоконника и магнитофон отдай, а то уронишь.
- Не тронь! - хотел было ответить Николай, но не успел. Цепкие Галкины
руки забрали двухкассетник, мелькнули подошвы кроссовок и Колька выпал
из окна. Молча. Орала только Галка. Не ожидавшие такого окончания
праздника однокурстники, немного потолкавшись в дверях, высыпали на
улицу. Колька сидел на большой куче мягкого торфа, заботливо
приготовленной мосзеленхозом, для завтрашнего разбрасывания. И
улыбался.
- Коль, ты живой? – спросила Галка, ощупывая будущего мужа и не веря
своим глазам и неожиданно свалившемуся из окна своему счастью, - Чего
болит?

То ли Колькин ангел-хранитель, вовремя пролетая мимо, успел его
подхватить и опустил на торф, то ли это сделали густые ветки дерева -
не ясно. Но повреждений не было. Ну, не считать же большим ущербом,
начавший наливаться красным синяк по форме напоминающий человеческую
пятерню, что говорило в пользу хранителя или тройку-другую царапин,
указывающих на дерево.

Николай был раздет, осмотрен и ощупан всеми. Чтоб несколько унять боль
от синяка его положили в ванну с прохладной водой. На специальную
доску, на которую советские люди ставят в ванной тазы при стирке,
поставили лафитник, водку, два блюдца с огурцами и с салатом. Галка
уселась рядом на табуретке – заглаживать вину участием.

В дверь позвонили.
- Это у вас людей из окон выбрасывают? – спросил, не поздоровавшись,
милицейский капитан и шагнул в квартиру, не дождавшись приглашения.
За его спиной маячили двое "в штатском" и еще двое в белых халатах.
Как оказалось, Колькин полет не остался незамеченным для жильцов дома.
Сердобольная старушка, соседка снизу, решила, что Колька не
заслуживает легкой смерти за сорванные им бельевые веревки, а за
вечерние шум, топот и крики, достоин еще и помучиться – она вызвала
скорую. Врачам, видимо, было скучно – они вызвали милицию. Милиционерам
тоже было скучно, вот только вызывать им было уже некого – МЧС еще не
существовало, а пожарные, наверняка, ушли в отказ по причине отсутствия
огня.
- Где тело? – задал капитан второй вопрос, взглядом, пообещав
присутствующим, лет по пять тюрьмы за сокрытие преступления.
- Здесь тело, в ванной лежит, - сказала Галка, указывая направление.
- Кто разрешил убрать? – капитан запнулся. Увиденное им тело жевало
соленый огурец.
- Василич, ты чего приперся? – спросило тело, дожевав и признав
участкового, - Водку будешь?
- Буду, - выдохнул участковый, - А труп где?
Выяснив обстоятельства, откушав грамм по сто, милиционеры откланялись,
оставив врача и водителя скорой.
- Все вроде в норме, - заявил врач, осмотрев и выслушав несостоявшегося
покойника, - Только знаешь, я как медик рентгену верю больше, чем
ангелам-хранителям. Одевайся и давай до "Склифосовского" съездим, ну
хоть одно ребро-то должно было сломаться.

Приемный покой "склифа", куда привезли Николая и Галку, был на редкость
безлюден. Кроме Коли и еще одного мужика лежащего на каталке в ожидании
результатов рентгена никого и не было. Пока врачи рассматривали снимки,
пациенты разговорились.
- Мужик, чего с тобой? - спросил Николай, разглядывая соседа.
- Да, шел домой, споткнулся о бордюр, какая-то сволочь фонарь разбила.
Темно. Говорят, что две ноги сломал. А у тебя чего?
- А я из окна упал…
Разговор был прерван появившимися докторами.
- Значит так, - сказал один из них, - У Вас, молодой человек, кроме
ушибов ничего. Вы можете идти. А вот у Вас проблемы – кость
раздроблена. Попробуем собрать. Сейчас прооперируем.
- Слышь, парень, а ты с какого этажа-то падал? С первого? – с надеждой
спросил мужик с каталки, толкаемой к лифту, - ты скажи…
Но Колька промолчал, чтоб не расстраивать.
Было бы интересно взглянуть на должностную инструкцию своего
ангела-хранителя. А может и не надо?

Он шел по Красной площади. Его настроение было просто замечательным:
мало того, что он шел по Красной площади, неся в кармане долгожданный
российский паспорт, так еще и штамп "о регистрации" в этом паспорте мог
вызвать легкий ступор у любого москвича. Он шел, выискивая взглядом,
какого-либо завалящего милиционера, желающего проверить его регистрацию,
– пусть еще хоть кто-нибудь улыбнется этой шутке.
Шутить он любил. Не то чтобы судьба располагала его к шуткам, скорее она
сама шутила над ним по-черному. В юности, окончив пермский строительный
техникум, он уехал по распределению в Узбекистан. Тогда же, что в Перми,
что в Узбекистане была одна советская власть, только в Узбекистане
теплее и яблок больше. Работал он там до пятидесяти лет – по служебной
лестнице до главного инженера строительного треста поднялся. Женился,
квартиру получил, когда дочь родилась, дачу какую-никакую построил, сад
вырастил. Только тут советская власть вместе Советским Союзом кончилась.
Неожиданно. И стал он в Узбекистане не нужен. Не нужен, до такой
степени, что зарезать обещали, если не уедет. Так и уехали, оставив все
нажитое. Хотя ехать-то, по большому счету и некуда было: ни друзей, ни
родни в России не было. Года полтора мыкались беженцами. Пермь, Пенза, в
конце концов, в Уфе работа подвернулась. Не главным инженером, конечно.
Разнорабочим. Ну, и это ничего: во-первых, он за полгода из
разнорабочего начальником участка стал, а, во-вторых, жилье все-таки –
сначала прям на объекте, потом общежитие квартирного типа, потом дом
собственный в поселке Москово построил: стройматериалами фирма помогла,
а строил-то сам, конечно. Так и жил, и шутил, естественно, постоянно,
характер такой – ничем не сломаешь.
Внуки с ним жили. Он, тогда, чтобы настроение жене поднять,
внуку-первокласснику старую байку рассказал, как служил в годы
гражданской войны на секретной подводной лодке. И как ходила та
подводная лодка по подземным рекам Урала, помогая Чапаеву громить
Колчака и Корнилова, тоже рассказал. Посмеялись. Он же не думал, что
внук это в школе перескажет. Учительнице. А она к ним домой придет,
правду о гражданской войне послушать.
Эт ничего еще. Зимой решил семью свежей рыбкой побаловать, сел на свой
УАЗ и поехал на речку Белую с притоками и старицами рыбаков искать.
Купил два ведра разной рыбы. Только, когда обратно возвращался, колесо
пробил, аккурат напротив болотца одного, большого, но мелкого,
сантиметров сорок воды – зимой насквозь промерзает. Кузов открыл,
запаску достал – меняет. Тут его другие рыбаки нашли, они, неместные,
место искали, где клюет лучше. Остановились рядом, рыбу в кузове
увидели, и спрашивают, где наловил, мол. Он и показал на то болотце.
Рыбачки по льду метров на сорок от дороги отошли, разложились, и бурить
начали. А он колесо еще быстрее менять начал.
- Слышь, мужик, - говорят ему рыбаки, - ты точно здесь ловил? А то мы
уже до земли добурились, а воды нет еще.
- Неее, не здесь, вы еще метров на сто отойдите, - он им ответил, - а
то вдруг догоните.
Последние слова он, правда, не очень громко сказал. Пробитое колесо
только в кузов закинул и уехал. Не знаю, как те рыбаки, а все смеялись,
когда он рассказывал.
А еще, два соседа, заядлых охотника, ему пять ночей участок сторожили с
ружьями. Он им сказал, что на простые петли восемнадцать зайцев, за одну
ночь, на том участке, "взял". И зайцев ведь показал, что интересно. Они
же не знали, что он этих зайцев у других охотников "занял", на день
всего, похвастаться. Соседи, конечно, обиделись, но сами и посмеялись
потом, когда он для примирения два литра белой выставил.
Ну, вот и милиция показалась, на Красной площади без регистрации долго
не погуляешь: "Предъявите, - говорят, - Вашу регистрацию, гражданин". Он
паспорт посмотреть отдал – очень ему интересно было, как они
отреагируют. Соседи по купе в поезде очень уж смеялись, когда он им
паспорт показывал. Там, в паспорте, так и написано: "зарегистрирован по
адресу…". И штамп стоит: "Московский сельсовет". Поселок-то – "Москово"
назывался.
Впрочем, поселок и сейчас так называется. Дома у него только теперь там
нет. Он его продал. Продал, через шесть лет после поездки в Москву. За
год до этого опухоль у него нашли. Почку вырезали. Не помогло только.
Когда врачи сказали, что жить ему месяц осталось, он дом и продал.
Квартиру дочери в Пензе купил. На своем характере прожил там не месяц –
год еще. Я его за месяц до смерти видел. Он и тогда шутил, сам не
смеялся только - больно было смеяться.
Постскриптум: Просьба есть. Когда в обсуждении ругаться будете, вы
автора ругайте, а не того "о ком написано": не сумел, значит, автор
донести чего хотел до читателей.

Лёха ракушку купил. Гараж такой, если кто не знает, они тогда только в
моду вошли. Не то чтобы он так любил и брег свой жигуль, но тут с
Лёхиного железного друга ночью скрутили два колеса, разбив стекло
стырили магнитолу, зачем-то поцарапав капот и багажник. Из чего Лёха,
как всякий нормальный человек, сделал выводы и купил ракушку. Четверо
смуглых пареньков быстренько установили Лёхино приобретение на опушке
лесопарка недалеко от дома, пристроив его в ряд похожих гаражей, и Лёха
приступил к детальному изучению купленного товара. Подъемно-поворотные
ворота ему не понравились сразу: они поднимались и опускались с изрядным
усилием. Непорядок, подумал Лёха.
Через неделю, изготовив в знакомой механичке несколько деталей, он чуть
изменил положение оси вращения ворот, заменил скрипящие опоры
подшипниками качения и полностью изменил конструкцию противовеса. После
обильной смазки системы, ворота можно было открывать и закрывать,
толкнув их одним пальцем. Установленные Лёхой хитрые замки с защелками,
с легким щелчком, надежно фиксировали воротину в закрытом положении,
назло злоумышленникам. Поднятые ворота немного выходили за габарит
гаража, но на это можно было и плюнуть. Вечером следующего дня Лёшка
поставил машину в ракушку и закурил, чуть прислонившись к багажнику. На
крыше ракушки что-то мягко бумкнуло и заскреблось.
- Кошка, - пронеслось в Лёхиной голове, - сволочь и лапы грязные. Но
теперь никаких следов и мойки не надо.
Мелькнула небольшая тень и с обреза ворот в ракушку заглянула любопытная
рыжая беличья морда.
- Не кошка, - успел сообразить Лёха, - белка. Ишь ты.
Белка спрыгнула с ракушки, и ворота, растревоженные беличьим прыжком,
захлопнулись, чуть не прищемив Лёхе ноги. Весело щелкнули замки.
- Кранты, - тихо сказал Лёха сам себе, задумываясь о вечном, - чертова
белка. Но меня будут искать. И конечно найдут, но я уже остыну.
Говорят, что трупный запах из машины не выводится. Придётся снаружи
помирать.
Безвыходных ситуаций не бывает. Безвыходных ракушек тоже, если
извернуться. Постояв в темноте с полчасика, Лёшка вспомнил, что на
стоящих в пятнадцати сантиметрах от пола замках есть "шпиндики", за
которые можно отодвинуть защелки. Отодвигать их надо было одновременно,
потому что эти грёбаные "язычки" защелок фиксировались только ключом и
снаружи. Леха снял левый ботинок и носок, и лег на правый бок, кое-как
протиснувшись в узкую щель между бампером и воротами. Еще через полчаса
левой ногой и правой рукой ему удалось открыть обе защелки. От легкого
толчка воротина поднялась. Лёха встал и надел ботинок.
- На крыше ракушки что-то мягко бумкнуло и заскреблось.
- АААА, сука - заорал Лёха, одним прыжком преодолел около трех метров и
обернулся. На крыше ракушки сидела белка.

Давно, так давно, что некоторые столько не живут, а некоторые, прожив
именно столько, считают себя людьми зрелыми и познавшими мир, мы с моим
приятелем и однокурсником Ванькой подрабатывали внештатными
фотокорреспондентами одной московской и комсомольской газеты.
В начале зимы Ванька, утром, пропустив две первые пары, отправился в
редакцию на разведку. Чуть опоздав, на следующую за ними, лекцию по
физике, Ванька подсел ко мне на галерку и зашептал:
- Нам задание дали, - Ванькина физиономия светилась довольством, - нужен
антиклерикальный фоторепортаж из Загорска. Ты, кстати, не знаешь, что
такое "антиклерикальный"?
Я приблизительно знал и, незамедлительно, просветил приятеля.
- Во здорово, - шептал Ванька, - значит, это надо церкви внутри
фотографировать, а я как раз вспышку мощную достал – одни аккумуляторы
на пять кило тянут. Завтра едем, завтра у нас научный коммунизм на весь
поток и пара семинаров – никто и не заметит, что слиняем. Девчонок с
собой возьмем – ты комсорга, я еще кого-нибудь, - Ванька ехидно
прищурился, глядя на меня, - о моих, робких попытках, ухаживаниях за
нашей красавицей комсоргом знала вся группа, - я уже с ней договорился,
она против такой экскурсии не возражает и подругу с собой возьмет.
Утром следующего дня мы, нагруженные двумя девчонками и аппаратурой,
садились в электричку на Ярославском вокзале. Нам попался неотапливаемый
и оттого совершенно пустой вагон, и за два с лишним часа поездки мы
замерзли напрочь. Не помогли даже, инициированные Ванькой, народные игры
в салочки и жмурки. Немного отогревшись в уличном привокзальном буфете,
обжигающим на морозе, кофе, мы быстренько добрались до цели нашего
путешествия и будущей "фотонатуры" – Троицко-Сергиевой Лавры. Побродив
по тамошнему музею и "нащелкав" всяких предметов монашеского быта
(особенно поразил топор для разделки рыбы с полуметровым лезвием), мы
услышали колокольный звон – Успенский собор приглашал на службу.
- Пошли быстрее, наверное, обедня начинается, - выдал Ванька свои
"нехилые" познания в православных обрядах, - там и наснимаем на
репортажик.
Девчонки повязали, предусмотрительно прихваченные с собой косынки, и мы
подошли к дверям собора. Рядом с дверями висела табличка с перечеркнутым
красной полосой фотоаппаратом.
- Фигня, - сказал Ванька, пряча под куртку фотоаппарат, к вспышке
которого тянулись провода от кофра с аккумуляторами, - два раза щелкну и
смотаюсь по-быстрому.
- Идите-ка вы, братцы, вдвоем, а мы на улице подождем, - наши "девчонки
в платочках" решили не участвовать в намечающемся безобразии, - мы потом
зайдем, когда вас выгонят.
Мы зашли в собор, показавшийся совершенно темным после яркого зимнего
солнца. Пел хор, перемежаясь своей разноголосицей с треском свечей и
тенором священника. Человек десять верующих, перед алтарем внимали
службе, иногда осеняя себя крестным знаменем. Чуть поодаль, непонятного
возраста женщина, стоя на коленях, мерно отвешивала поклоны, касаясь
лбом пола. Фотографировать мне расхотелось.
- Ты чего замерз? – раздался голос друга немного сзади, - снимать будешь
или нет?
- Что-то не хочется, - тихо сказал я, не оборачиваясь, - да и неудобно,
выведут ведь.
- Ну ладно, ты как хочешь, а я такую фактуру упустить не могу, - Ванька
отошел на пару шагов назад, - Бог не выдаст, свинья не съест.
- Очень уместно, высказался, - ответил я, но дальше продолжить спор не
смог.
В полумраке собора ослепительно сверкнуло. Секундой позже раздался,
грохот и лязг, многократно усиленный и отраженный стенами собора, как
будто кто-то уронил и прокатил по каменному полу пустую, металлическую
бочку. И стихло. Пел хор, потрескивали свечи. Я обернулся – Ваньки не
было, как провалился.
Чуть постояв, и немного придя в себя от произошедшего, я вышел на улицу,
и, оглянувшись на двери собора, неожиданно для себя, первый раз в своей
пионерско-комсомольской жизни перекрестился.
- Чей это ты крестишься? - съехидничала наш комсорг, - да еще "не в ту
сторону", как католик?
- Ваньку не видели? – пропустив мимо ушей вопрос, спросил я, - он не
выходил?
- Не выходил, а чего случилось-то? - девчонки начали волноваться, -
никто не выходил, кроме тебя, только заходили.
Я огляделся в поисках Ваньки. Из-за угла собора показались две тени,
которые, материализовавшись, оказались Ванькой и огромного размера
мужиком в черном облачении православного священнослужителя. Ванька
виновато улыбался. Они приблизились.
- Ну, Вы меня поняли, - басил священник, продолжая начатый разговор, -
разрешение на съемку можно оформить или в Москве на Басманной или прямо
здесь - в канцелярии. Если вы для распространения православия
фотографируете или красоту церкви показать – проблем не будет.
- Вы ведь для этого? Для красоты? - он окинул пристальным взглядом нашу
четверку и усмехнулся, - О, я смотрю, у Вас скоро свадьба намечается, -
священник несколько сбавил официальный тон и смотрел уже на меня и
комсорга, - так приезжайте, я вас здесь и обвенчаю.
Ладно, извините, недосуг мне сейчас, еще увидимся, - он улыбнулся и,
пожав на прощание нам с Ванькой руки, степенно удалился.
По дороге на вокзал, Ванька рассказал, что он и не исчезал вовсе. Когда,
достав из-под куртки камеру, щелкнув затвором и "вспыхнув" вспышкой, он
спешил удрать, то задел ногой, мирно стоявший большой жестяной ящик, для
собора свечных огарков (отсюда грохот). В дверях Ванька столкнулся с
гигантом-священником, который, немного пожурив, вывел его "черным
ходом".
У нас с бывшим комсоргом в этом году свадьба. Серебряная. Ванька
закончил семинарию и служит в одном подмосковном приходе.
Антиклерикальный репортаж, правда, не состоялся. Но мы не жалеем.